Рассказы о блаженной Александре
М. Кузнецова www.darnahram.ru

Воспоминания Марии Ефимовны Кузнецовой

1. Жизнь блаженной Александры

Она была среднего роста, Сашенька, худощавая. Нет, не совсем худощавая – так, средненькая. Рост у нее средний был, волосы русые. Она была подстрижена коротко так, волосы у нее не отрастали.

Жила Сашенька с теткой, мать умерла рано, отец еще раньше – ей восемь лет было, как отец умер. А мать умерла, ей лет десять-двенадцать было. От Рузы деревня Углынь, она в той деревне рожденная была. А умерла-то она в Сафонихе. Так она, Сашенька, и жила в Сафонихе. Ее тетка взяла, у тетки никого ребят не было. Она-то уж замужем была здесь, в Сафонихе, у нее хозяин тоже умер. Она, Сашенька, так и жила у тетки Мавры. Ну, мы и ходили к ней. У нее распятие было на правой стороне, иконы где – хороший иконостас! – до полу распятие. Как в Божием храме крест, так и этот – Спаситель наш.

32 года ей было, когда она умерла. До восемнадцати она была настоящая, нормальная. В школу очень далеко ходить... Она жила бедненько: обуваться не во что было, одеваться не во что было – и не ходила в школу. Она самоучкой выучилась дома. И по-славянски читала, и по-русски очень хорошо читала. Сашенька была, в общем, начитанная. Тогда все говорили, что она как будто бы Библией зачиталась. Может, какие девчоночки в школу ходили, все ей читали, а она вглядывалась. С детства она никуда не ходила. Она занималась только одним чтением: читала, читала и читала. Книги толстые у нее были. Помню, книжка небольшая, но толстая. После нее и книги-то уж не знаю куда пошли. Уж в храм ли их привезли сюда?

Никакие там свадьбы смотреть, с ребятами, с девочками вечером на гулянье – никогда не ходила. Похороны-то когда – она на похороны, на вынос, с теткой Маврой ходила. Тетка Мавра скажет: «Тот-то умер, пойдем!» – «Надо сходить, надо проводить...» Ее не обижали, над ней никакой насмешки никто не видел, ничего. Свое детство прожила действующе. Господь ее благословил чем, тем она и жила. Потом стала повзрослей, стала помаленьку оказывать лечение. Потом стала предсказывать. Вот как говорим мы здесь – к ней придем, а она знает, что мы говорили. Она все душевно воспринимала, все знала. В храм Божий каждое воскресенье с теткой ходили. Она больше в Юркино ходила, в Онуфриево и в Петрово. Тетка все ухаживала за ней, никуда одну ее не отпускала. Куда Сашенька пошла, туда и она. Сказала: пойдем в Божий храм в Юркино – пошли в Юркино. Сказала: в Онуфриево – в Онуфриево пошли.

Сашеньку все время поддерживали: кто приедет, что привезут ей – подарочек какой. Вот так она и жила. А кормились они с огорода. Тетка работала, а Сашенька уж никуда не ходила. Тетка в огороде, по крестьянству, и все ей помогали. Раньше у каждого крестьянина лошадки – свои. Один сосед вспахал, другая соседка взборонила. Соберутся все – Сашеньке, тетке Мавре картошку посадят. Тетке и в город-то даже некогда было: только от Сашеньки один уходит – другой пришел, один уехал – другой приезжает. К Сашеньке дверь не закрывалась. Изо всех сторон, вся округа, и Руза, и Можай – все к Сашеньке. Все к ней приезжают на ее благословение. Дня не проходило, чтобы у кого какой беды не было: кто заболел, у кого что. А свои, в Сафонихе, ходили все время. Она излечивала: которые лежачие, которые припадочные, болезни какие... Она врачебная была. И все знала. С небольшим горем придешь – она рассудит. Все относились к ней очень хорошо. Священники благословляли ее.

Она никаких колдунов не признавала. Бывало, ездят-ездят по больницам да по знахаркам по этим: «Там знают, там знают, туда поезжай...» – нигде никакого толку нет. А к ней пошлют: приедет, все бывает, больная – ругаться, песни петь, плясать будет, что хошь, а Сашенька ей голову наклонит, книжку положит, акафист прочитает, так она человеком делается. Приходит еле живая, а уходит здоровая. И таких много к ней приходило. Бывало, и на носилках вносят... Больную приведут, ее ломает, тетке Мавре скажут: «Раба Божия, подержи ей руки». Она и подержит, а то еще сшибет! «Сейчас, сейчас, – скажет, – Сашенька помолится, и Господь тебе здоровья даст». А больная: «У! У! У!» Потом все тише-тише – глядишь, в сон ее... Задремлет, посидит, посидит – очнется: «Ой! Где мы?» – «У Сашеньки». Тетка Мавра ей: «На вот, попей святой водички, Сашенька благословляет». Попила: «Господи, прости меня грешную! Сашенька, прости!» «Господь тебя простит!» – Сашенька благословит, руку положит на голову. А та: «Ой, как она с меня сто пудов свалила! Спасибо, Сашенька, спасибо!»

Так и все болезни лечила. Ребят по головке погладит, святой водичкой умоет – и ребеночек, глядишь, хороший выходит...

Зимой и летом на ней пиджачок был такой маленький, и все. Холщовая рубашка. Все, бывало, ходила настежь. Наденет валенки, а чулок никаких не наденет. Она была уже просто Господом освящена. В морозы Господь ее грел.

2. Сашенька и Маня

Лет восьми уж я стала к ней ходить туда. Далеко – четыре километра, а бывало, мать скажет:

– Пойдем, Манюшка, помаленечку, все дойдем.

Мать не старая, идем помаленечку. Идем, идем. Встречает нас:

– Гости пришли! Проходите, проходите, – меня так по голове, – какая девочка хорошенькая!

Бывало, наложит мне книжек, а мне восемь лет, в школу раньше с девяти лет ходили. Думаю, картинки, а картинок-то нет. А тетка Мавра скажет:

– Сашенька, она в школу еще не ходит.

– Господь милостив, Господь покажет, она и читать будет.

Так вот она мне все предсказывала, бывало, как книжек наложит, а сама все:

– Господи, помилуй! Господи, помилуй!

– Сашенька, что ты ей все поешь-то, она что, должна монашенкой, что ли, быть?

Промолчит.

Она мне предсказывала то, что я на клиросе пела двадцать лет. Нас с десяти лет начали учить в школе. Матушка, священникова жена, стала преподавать нам Закон Божий. А потом ее сын, Константин Николаевич, нас учил, у него я пела первым дискантом. У нас первым пело четыре девочки, вторым – четыре девочки, альтов – четыре, теноров – четыре, басы были. Как по-монастырски все пели. «Иже херувимы», на каждый праздник разное пели, когда простое, когда монастырское. К нам приезжали из Божиего храма из Москвы – Елоховского, Богоявленного. Бывало, на Онуфриев день приедут на богослужение и на Успение Пресвятой Богородицы.

Я с первых дней славянский будто сроду читала. Под титлами все, некоторые никак не могли понять, а мы вот, кто пели, мы понимали все. Я Псалтирь по упокойникам с десяти лет начала читать – как стала на клиросе петь. Бывало, один умер, мать скажет: «Маньк! А? Дядя Ваня (или кто-то) умер, сейчас за тобой придут». Еще пела Жукова Шурка, девочка, вот мы с ней двое и ходили, читали Псалтирь. Бывало, придут: «Манюшк, поди, почитай Псалтирик, и Сашка придет Жукова читать». Ну, Сашка, раз она пойдет, и я пойду, не отказывались. Бывало, я почитаю главы три, она сидит, отдыхает. Трое суток не хоронили, вот так мы день и ночь читали. Я ложусь, сосну часочка два, а она берет книжку, читает Псалтирь. Я с десяти лет и пока уже совсем видеть не стала, до последнего читала. Вот тут один умер мужчина, здесь уж я не ждала никого. И, бывало, провожали, когда упокойники. Нас все время брали с певчими. Хоронили – панихиду, отпевание, все это мы поем. А до кладбища все тоже поем: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас». До самого кладбища, и на могиле, бывало, поем. Бывало, и в Загорье, и в Ремянники, и в Сафониху, и в Карасино, ближние деревни. А венчаний сколько! Другой раз зарядит мясоедом-то, четыре-пять привезут невестов-то венчать! Да все подойдут: «Константин Николаевич, да подешевше возьми с нас. Мать бедная...» Молодежь-то, вот так. А все равно, бывало, одну обвенчаем, другую начинаем, другую обвенчаем, третью начинаем, вот так вот. Поем-поем, нам дают копеек по пятьдесят, остальное между собой разделят.

Сашенька к нам ходила. Она придет из церкви, мать поставит самовар на стол, заварку. Чайник становит. Сашенька сама чай заварит, наливает себе чашку. Посадит меня с собой рядом, тетка Мавра напротив.

Нальет мне чашку, кладет кусочек сахарку, сольцы положит в чашку и просвирочки кусочек отломит, бросит мне.

– Пей, так тебе и надоть!

Тетка Мавра говорит:

– Как Сашенька тебя благословляет, мне не нравится.

– А что?

– Жизнь у тебя будет – терпеть да терпеть. И соленая будет жизнь, и немножко сладкая. Просвирочка – к терпенью.

И в жизни мне не повезло. Всякое видала – и соленое, и сладкое, и горькое.

4. «Пойдем, поболтаем...»

Она все знала. Вот сейчас поговоришь, придешь к Сашеньке – она все знает, что мы говорили. Как-то две подружки собрались к ней испытать, чего она знает, чего нет. А уж девушки были, им по двадцать годов, уж не молоденькие, – надо маленько почувствовать, что человек уж такой... Одна и говорит подружка:

– Маша, пойдем к Саше в Сафониху, поболтаем.

Дескать, с Сашей поболтаем. Ладно, собрались, пошли. Приходят.

Сашенька:

– Мавра, становь самовар. Гости к нам пришли.

– Счас, Сашенька, счас.

Она:

– Счас только поставь миску, пока самовар не ставила, налей воды холодной...

А колодец напротив окон у Сашеньки был.

– Водички налей да две ложки деревянные положи.

Мавра и думает: «Чегой-то моя Сашенька? Сейчас надо будет послушать, чего она скажет».

Поставила миску, налила воды, положила две ложки деревянные. Которая девка говорила подружке своей: «Пойдем, поболтаем...», Сашенька подошла к ней, взяла за руки и говорит:

– Теперь садитесь обе, берите ложки и болтайте...

5. Подарок

Она все предсказывала. Вот, бывало, три старушки, шестого мая, как у Сашеньки день рождения, собираются к ней в гости. Моя мать:

– Тетка Авдотья, тетка Василиса, поехали к Сашеньке в Сафониху. – Раньше у каждого свои лошади были.

– А на какой лошади поедем?

– Какую лошадь? Да какую хочешь! – мать, бывало, скажет. – Я свою запрягу.

Ну, поехали – три старухи. А перед этим-то, как им ехать, мать и говорит тетке Авдотье:

– Я сейчас забегу в лавку...

Магазинов раньше не было, лавки назывались-то...

– Я сейчас забегу в лавку, Сашеньке платочек, полушалочек какой-нибудь куплю.

Ну, пришла. У продавца была жена, ей и говорит:

– Михайловна, дай мне платочек, едем к Сашеньке, сегодня день рождения у ней.

Она дает платок-то ей, такой орластый.

– Ой, Михайловна, как мне не понравился платок-то – орластый, нехороший.

– Погоди, тетка Федосья, я тебе сейчас другой дам.

Другой-то дала, мать развернула его и говорит:

– Ну что за платочек – как живой!

Завернула платочек, в сумочку и – поехали... Приезжают.

– Сашенька, мы приехали поздравить тебя с днем рожденья.

А она:

– Спасибо.

Потом мать говорит:

– Сашенька, я вот тебе платочек привезла – на день рожденья подарочек, больше нечего.

– Спасибо.

А еще она его не развертывала, а так взяла в руки и говорит:

– Ну что за платочек!

Потом разворачивает его:

– Как живой! А те орластые платки – нехорошие...

6. Огурцы

А второй раз поехали те же старухи к Сашеньке. Приезжают. Сашенька их встретила, самовар поставила, все – закусить, поесть, тарелку огурцов принесла. И говорит:

– Мавра, а огурцов-то мало будет.

– Да что ты, Сашенька, милая, огурцы хорошие, огурцов-то целая тарелка!

– Сходи, сходи, принеси еще огурцов, а этих мало будет.

Ну, раз Сашенька говорит – надо идтить. Тетка Мавра пошла, Сашенька вслед за ней. А старухи сидят за столом, и они не видали (тетка Авдотья и мать), как Василиса – это старушка третья – два огурца положила в карман. Хорошие огурцы, засол-то, она и положила, и не видали старухи. Приходят. Тетка Мавра принесла огурцов еще.

Старухи:

– Тетка Мавра, да огурцы-то еще есть!

– Сашенька раз велела, я Сашенькино исполняю.

Ладно, попили чаю, вылезают из-за стола:

– Спасибо, Сашенька! Спасибо, тетка Мавра!

Сашенька подходит, берет огурцы и Василисе пихает в карман.

– Сашенька, милая, да не надо!

– Нет-нет, бери все, а то ты взяла, да мало!

– Ой, Сашенька, прости! Я говорю: возьму, дочери покажу, какой засол-то хороший, да у тетки Мавры спрошу, как она солила.

7. «Через три дня домой придем...»

Она всех принимала. Только если кто идет с шельмовством – она не будет принимать. Как я с сестрой ходила своей. Она по матери-то у нас не родная, у отца первая жена умерла. А сестра старшая выросла, вышла замуж. Мужа взяли в армию, тогда Николаевская война, что ли, была, и три месяца о нем не слышно. Как его поминать – по живности ли, убит ли он? Она приходит ко мне:

– Мань, пойдем в Сафониху к Сашеньке, узнаем, Платон жив или нет.

Ну пошли мы к ней. А она идет сзади и ворчит песню. Я и говорю:

– Фекла, мы с тобой куда идем-то? К Сашеньке! А ты песню ворчишь-поешь.

– Ну да! Как будто она узнала! Слышит она – четыре километра...

Ей тошно-то все, и его-то нет. И вот, говорю, песню поет. Ну ладно, приходим. Подошли к дому, я постучалась в окошечко. Выходят Сашенька и тетка Мавра. Сашенька:

– А какая к нам хорошая гостья пришла!

Берет меня за руку, а на сестру и говорит:

– А тебе здесь делать нечего. У нас здесь не бардашный дом.

Вишь, она песню пела! Села на завалинку, на улице, ждет, когда я выйду. А я в доме. Поставили самовар, сели чай пить, Сашенька сидит, я – напротив. Тетка Мавра: то чего подать, то принести – сидит с краюшку.

– Ох-ха-ха, да! – а тетка Мавра слушает. – Ворота-то широкие, а двери-то узкие. Да ничего, Бог милостив! Господь даст, через три дня домой придем.

А я ничего не говорила тетке Мавре, зачем мы пришли. Тетка Мавра мне говорит:

– Манюшка, чего ж ты пришла-то?

– Да вот, Платон, – говорю, – сестрин муж, три месяца слуху никакого не дает.

– Ну ладно, вот что ей скажи, – тетка Мавра все расшифровывает, рассказывает. – Ворота-то широкие, а двери-то узкие – он в плену. А через три дня домой придет. Так и скажи сестре. Пусть через три дня ждет.

Сашенька чаем напоила, благословила:

– Ты ступай, ступай с Богом.

Вышла я. Опять пошли, дорогой-то она:

– Маньк!

– А?

– Что Сашенька сказала-то? Ничего по слуху нет?

– Нет, она вот что сказала: Бог милостив, через три дня домой придет.

– У, какая болтовня... Три месяца слуху никакого не дает. А уж через три дня он домой собрался...

Опять ничему не поверила. Ну ладно. Проходит день, второй. Третий день – бежит Феколка.

– Мам! – на мою мать (она все матерью звала ее).

– Что?

– Вот я Маньке не поверила, а Платон-то вчера вечером пришел!

– Вот ты, Феколка, какая! А зачем же ты тогда не поверила? Ты куда послала девочку с собой?

Я:

– Да, мам, она шла и песню ворчала, поэтому ее Сашенька в дом не пустила.

А она:

– Феколка, тебе годов-то уж, ты не девочка. Пошла с таким горем – три месяца хозяина нету. А ты поешь!

8. Кончина Сашеньки

Как ей умереть, она пошла из Сафонихи в Божий храм и с собой лопату захватила, железную. А тетка Мавра: «Зачем же?» «Так, – говорит, – нужно». Пришла, помолилась в Божием храме, а на паперти оставила лопату. Вышла из Божиего храма – берет лопату. А тетка Мавра за ней пошла. Где у ней сейчас в углу могила-то, подходит сюда и говорит: «Ну, пожалуй, здесь и хорошо...» Лопату она оставила здесь, уж в Сафониху не понесла, оставила у соседки рядом.

Потом, когда следующий подходит праздник, перед октябрьскими-то уж, собирается Мавра в Божий храм. «Что Сашенька-то, – говорит, – сегодня не встает?» Подходит, а она уже умерла. Тетка Мавра не видела как. Сашенька не говорила, болит ли у нее что, как заболела – никому не сказала. Тетка Мавра сходила за соседями – собрали ее. Пришли мужчины и говорят тетке Мавре: «Где теперь Сашеньку будем хоронить?» – «Она место себе приготовила». – «Как же?» – «Вот она где лопату поставила. Там и копайте могилу». Подошли к ограде. Стали копать могилу. В Онуфриево батюшке сказали, он панихиду служил. На вынос приехал в Сафониху. Опубликовали, когда хоронить, когда что...

Ей было 32 года, она умерла до октябрьских. Я с седьмого года, мне в революцию было десять лет, а ее уже схоронили, Сашеньку.

Она как умерла, четыре километра до Онуфриева несли ее девушки и шел народ. Я-то болела тифом в то время, я и мать, и сестра, мы трое болели с голоду. Только наш отец за нами ухаживал. Подошли под окно, видим, как Сашеньку понесли. Я-то уж не выходила, а наши певчие встречали ее на краю деревни. Несли ее девушки. Гроб открытый, головка была открыта. И свечи горели. А тихо очень было. Несли три подсвечника, впереди и по бокам, ни одна свечка не погасла. Народу-то очень много было. Новопетровские, из Можая... Слава большая. Зашли с Сашенькой в Онуфриево, а люди еще были в Сафонихе. Четыре километра все шли, все тянулись... Кругом храма стояли, зайти каждому в ограду хотелось бы, чтобы Сашеньке поклониться. Ограда была очень широкая, большая, а даже в ограде было людно.

Как только принесли Сашеньку в село к краю, ее с колокольным звоном встречали. Служба была. А священников было очень много, из Москвы сколько священства было... Отпевали ее долго.

9. На Сашиной могилке

Тетка Мавра после Сашеньки, не знаю, год жила ли. Рано она умерла, ее схоронили в Онуфриево. Все в Онуфриево наше – и Сафониха, и Загорье, и все. Кладбище у нас на всех. Сашеньку хоронили в ограде около храма, а Мавру – на общем кладбище. Как, бывало, в церковь идешь, сперва к Сашеньке зайдешь. Из Божиего храма выходишь – придешь, помолишься, опять проведаешь ее: «Сашенька, милая, до следующего воскресенья». Ей пожертвования приносили. Как ее рождение или Пасха подойдет, издалека приезжают, цветов положат. Все придут. Углынь, Можай, Волоколамск – откуда только не приезжали! Три креста поставили – один крест из Онуфриева, другой крест – из Волоколамска, а третий – можайский крест. На Пасхальную, на третий день пойдешь на кладбище – глядь, наложат и яичек, цветов наложат, и на крест цветов наставят.

Последнее время, как извлечь ее, и то все ходили. Да потом стали уж... Оградку всю изломали, к оградке поставили уборную, от уборной – конюшню. Лошади стояли, приткнутая была к конюшне оградка. Потом конюшню убрали, уборную сняли, стали ставить дома. Уж тут церковь-то взорвали. И после взрыва церкви стали ставить дома...

Онуфриевский храм уничтожили во время Великой Отечественной войны, при наступлении фашистов: посчитали, что он может послужить ориентиром при ведении огня. На месте погибшей церкви образовался пруд, находящийся там и по сей день.

Грозило уничтожение и Сашенькиной могилке. По кладбищу возле храма прошел песчаный карьер. Здесь, на этом кладбище, покоился прах и тетки Мавры. Но произошло чудо. Недалеко от ее могилы работы были неожиданно прекращены, хотя потребность в песке еще оставалась. Могила блаженной Александры оказалась единственной уцелевшей из всех захоронений. И все же Сашенькиным останкам не суждено было оставаться на этом месте.

Со временем, хотя почитание Сашеньки не прекращалось, становилось все больше людей, у которых могила Божиего человека не вызвала чувства благоговения. Как вспоминала баба Маня, могила пришла в запустение, оказалась в окружении дачных домов. На нее стекали нечистоты с помойки и свинарника.

В 1996 году одна из московских православных организаций обратилась к благочинному этих мест, чтобы какой-либо из храмов Истринского района произвел перезахоронение останков блаженной Александры.

Таким храмом, по Божиему Промыслу, стала церковь Крестовоздвижения в селе Дарна. Сюда и перенесли Сашенькины останки. Для них был сделан новый гроб, и баба Маня, приехавшая на перезахоронение, удивилась: «Гробик точно по ее росту!»

Место первого Сашенькиного захоронения все же остается почитаемым верующими, на него приходят до сих пор. И старая баба Маня иногда выбиралась в соседнее Онуфриево, чтобы посетить это столь дорогое ее душе место, помолиться, вспоминая прошедшее.

А блаженная Александра покоится ныне против алтаря прекрасной церкви, в храмовой ограде, в ухоженной могилке под большим деревянным крестом.

Надежда вспоминала:

– Мы откапывали останки шесть часов – здесь окаменелые песчаные породы. Акафист постоянно читали, менялись беспрерывно. Когда вынули – пришлось все косточки перекладывать, мыть их. Головка Сашеньки была в платочке шелковом, розовом. Был еще огарочек свечи, чашечка и удивительный деревянный крестик – дубовый, резной, беленький, как будто только что сделан. Мне пришлось так близко соприкоснуться с Сашенькой! Это не объяснишь – я чувствую Промысл Божий и заступление. У меня будто начертано в сердце ее имя, и я не могу ее забыть.

От небольшого огарка свечи, единственно взятого из гроба, иерей Константин Волков зажег свечи в алтаре, во всем храме – в знак преемственности от прошлых поколений, живших на Святой Руси, святой православной веры.

И еще. Из разросшихся сиреневых кустов, окружающих старую могилку праведницы, взяли и рассадили на новом месте маленькие кустики, и сделали это с сердечной радостью. Вновь захоронение блаженной Александры каждой весной будет украшаться душистыми цветами благоуханной белой чистейшей сирени.